ВСЁ ПРОСТО

                                                                                                                                   Любовь моя,

                                                                                                                                   Люблю тебя,

                                                                                                   И днем и ночью ты  в моих глазах,

                                                                                                   И в сердце ласковом моем.

                                                                                                    Всегда ты будешь в нем.

                                                                                                                         (Лёлик-Алкоголик).

         Никогда не думала, что буду так ненавидеть выходные.

         И смотреть в окно. До слез, до ряби в глазах.

         И в тридцать пятый раз перекладывать телефонную трубку – а вдруг не работает телефон, вдруг отключили, вдруг он в принципе утратил способность звонить?

         И сидеть под входной дверью, прислушиваясь сквозь дермантиновую обшивку – не едет ли лифт, не останавливается ли на нашем этаже?

         В квартире тишина. Телевизор ослеп, радио заткнулось. Это чтобы – не пропустить долгожданного звонка, чтобы услышать шаги, от которых сердце сорвется в пятки, дуновение ветерка, сносящее крышу – придыхание, еле слышный шепот: «Это я, я вернулся, старушка…» Но ничего не будет. То есть это я понимаю, что ничего уже не будет, но сказать «Это все» себе пока еще не могу.

         «Зачем любить, зачем страдать, ведь все пути ведут в кровать.» Все начиналось слишком здорово, чтобы закончиться как-то иначе. И все же. И все же! Все плохое – оно всегда происходит с кем-то, оно в любовных романах, из которых не прочитано ни строчки, оно в непросмотренных сериалах, но не здесь и не сейчас, не с тобой, не с тобой! Но вот же – молчит телефон, и молчит дверной звонок, и никому больше никогда не придет в голову назвать тебя истинным твоим именем – старушка…

         Два часа дня, полтретьего, три. От окна – к двери, от двери – к телефону. Три точки в пространстве, со школьных времен и до скончания этого безнадежнейшего из миров обреченные лежать в одной унылой плоскости. Четыре. Полпятого. В десять вечера, ровно в 22.00 я подниму трубку в последний раз и позвоню, забыв гордость, забыв обиду, забыв все, что в таких случаях полагается помнить. Позвоню единственному человеку на Земле, который может мне помочь.        

         Все стены в нашем доме исписаны не чем-нибудь там - стихами. Автор их скрывается под творческим псевдонимом Лёлик-Алкоголик. Кого-то несчастная любовь подвигает писать стихи. Кто-то создает огромные дома-замки, полные диковин и загадок. Меня несчастная любовь заставляет всего лишь мерять шагами плоскость, образованную тремя точками – телефон, окно, дверь…

         Человек, который может мне помочь. Я знаю его с первых суток его жизни.

         К его появлению меня подготавливали долго. Давали трогать мамин животик и прикладываться к нему ухом. Вместе с папой ходили мы покупать одеяльце и пеленки, и огромный букет маме в роддом. Мама ко всем делам подходила крайне вдумчиво. Она штудировала литературу о взаимоотношениях старших и младших детей в семье. Мне говорили, какая это ответственность – быть старшей сестрой. Меня убеждали, что ничуть не перестали меня любить. Однажды на ее столе я краем глаза прочла в газете душераздирающую статью о мальчике, из чувства ревности обварившем своему маленькому братишке кипятком лицо.

         Когда я впервые увидела его, то полюбила с первого взгляда и навсегда. Это было – одно только красное недовольное личико в ореоле кружевного чепчика, гусеничка в коконе пеленки. Я подумала, что ему плохо, неудобно быть так туго замотанным. Мне захотелось распеленать его, посмотреть, какой он, поиграть с ним. Но мне объяснили, что пройдет много месяцев, прежде чем братик станет мне товарищем для игр. Я согласилась подождать. «Вырастай скорей!» – сказала я ему, и он обещал мне расти.

         Школу мама наша, ко всему в мире относящаяся очень серьезно, подобрала мне соответствующую. Когда неправильные английские глаголы благополучно спрягались в моей голове со вторым лицом единственного числа русскими, когда на рисовании кисточка ляпала на бумагу грязное пятно вместо драпировки из-за того, что нога, потянутая на карате, болела – я шла, как на эшафот, домой, волоча за собой портфель. Потому что дома в таких случаях всегда было одно и то же – мама, красивая, как древнегреческая статуя, и просить ее о прощении, и обещать, что двойки будут исправлены, можно было с тем же успехом, что и статую богини родительского гнева. Только греки не ваяли своих богов с ремнем в руках. Помощь приходила, когда надежды на спасение, казалось, не оставалось. Братишка подходил, смотрел испуганно, говорил, как мог: «Мася п’ачет! Бойно Масе!» И несгибаемая наша мама опускала руку, и мне в таких случаях высказывалось все… но это было уже не так страшно.       

         Твои глаза меня смущают,

         Когда ты смотришь на меня,

         Как будто хочешь ты влюбиться,

         А я давно люблю тебя.

         В прошлом году, на их ежегодной встрече. Только на этот раз братишка пригласил меня. В совершенно чужую мне компанию.

         «Марусь, иди сюда. Слушай, блин, лучший друг – и не может поверить, что ты – это ты!»

         «Вы – это вы? Не могу поверить…»

         «Я – это я.»

         «А орхидеи на болоте…»

         «Еще не зацвели, насколько я помню.»

         Догорающий пепел с сигареты падает вниз, с балкона в темноту улицы, - игрушечный звездный дождь из оранжевых метеоритов.

         «Я завтра уезжаю.»

         «Ну, так что же?»

         «И ты не помашешь мне платочком?»

         «Может быть…»

         «Я брызгаю росу на твои напудренные щеки…»

         «Я приветствую тучку и дождик.»        

        Братишка, миленький, помоги. Только ты и можешь найти его в этом мире, величиной которого он мне угрожал.       

         Однажды я его спасла. Ему было тогда пять лет. Все из-за моей выпендрежной ручки – в виде гусиного пера, привезла с экскурсии в Пушкинские горы. Мы с мамой сидели на кухне. «Марусь, посмотри, что-то в комнате тихо,» – сказала мне мама. Я пошла смотреть и успела, наверное, в последний момент, потому что к раскрытой половинке окна была пододвинута табуретка, и братишка уже стоял коленками на подоконнике. А на другой, закрытой половине окна, на подоконнике снаружи, так далеко, что и взрослому не дотянуться, лежало белое голубиное перо. До земли лететь было неблизко. «Куда ты лезешь?» – спросила я его тихо, потому что как-то сообразила, что громко не надо. «Хочу перо достать и сделать как у тебя ручку,» – спокойно ответил он, обернувшись от окна. «Я тебе помогу, ладно?» Я так же спокойно подошла и только тогда сгребла его в охапку и сжала до боли, пока он не заорал, пока не прибежала мама и не расцепила нас, ревущих.

         Пять часов. Кажется, теперь еще и будильник сломался. С чего иначе время ползет так медленно? Почему нельзя любить без этой смертной тоски, когда гаснет день и ночь наваливается как стихийное бедствие, когда мир взрывается и сворачивается внутрь себя – объемный, он становится плоским, замкнутым в трех точках – окно, телефон, дверь.

         А его в пределах этой плоскости нет. И не будет уже никогда.

                  Был ты нежен, был любим,

                   Что с тобою приключилось?

                   Ты останешься один

                   Видно, зря в тебя влюбилась,

                   В этом нет твоей вины,

                   Я устала и сбежала.

                   Виновата? Извини,

                   Что тебя не удержала.

         «Марусь, - брат сидел, развалясь в кресле. Сквозь усы выдувает дым, остроносый профиль нацелен в потолок, длинные ноги скрещены на столе – любимая поза, гипертрофированный американец, картинка из обличающей статьи «Их нравы». – Марусь, слушай, я так понял – у вас что-то заладилось? Давно я не видел его таким…»

         «Каким?» – мне почему-то стало трудно говорить. У нас… Это звучало песней.

         «Ну, таким. Очумелым слегка. Пыльным мешком из-за угла трахнутым. Влюбленным, одним словом.»

         «Может быть…»

         «Я рад за вас, честное слово. За друга и за сестру. Серьезно. Только… Знаешь, он всегда… излишне ценил свою свободу. Редкие подруги, редко когда больше, чем на неделю. Вы, можно сказать, рекорд ставите. Поэтому я и рад. Давно пора его, оболтуса, остепенить слегка. Марусь, я же знаю вас обоих. И брось комплексовать – я же вижу, о чем ты думаешь. Ты для него, для ветра в поле, лучший вариант. Знаешь, если он в очередной раз взбрыкнет, на свободу его потянет… свяжись со мной. Я найду, что ему сказать.»

         Потом его почему-то стала раздражать моя память на цитаты откуда угодно.

         «Ты просто какой-то Брокгауз и Ефрон в одном лице. Тебя ни на чем не подловить. Скучно,» – говорил он.

         «Хорошо, я не буду отвечать на твои вопросы.»

         «Молчаливое превосходство?»

         «Хорошо, мы будем говорить исключительно о жратве и сериалах.»

         «А это уже юродство, старушка. Старушка, божья коровушка, дева моя.»

         Разница почти в десять лет. Наверное, ему действительно стало со мной скучно.

         Так было всегда. Однажды, давно уже, я решила почти окончательно сбежать из дома. «Как ты не видишь, что он тебе не пара! – кричала мама. – Кто угодно, только не он!» А я смотрела в окно – и видела только маячущую у стены дома напротив долговязую фигуру сквозь косые потеки дождя на стекле. И думала, что это последний день в моей жизни. Вечером ко мне прокрался брат. «Вы что, из-за Андрюхи поругались?» – спросил он. Он был в курсе моих сердечных передряг. Я только кивнула – сил говорить не было. «Я бы на твоем месте сбежал от них, - горячо прошептал он. – Какое они имеют право вмешиваться в нашу жизнь?» Ему было пятнадцать, а мне, соответственно, двадцать пять. И я никуда не сбежала, и не покончила с собой.

  Ты не смотри, что я так молода,

                   Душа моя давно истосковалась.

                   Цветком фиалки раньше я была,

                   Теперь во мне надежды не осталось.

         Мы редко выходили куда-нибудь вместе. Он, наверное, скучал по своим шумным компаниям. Я доказывала, просила, умоляла. Я объясняла, как хорошо нам будет сидеть вместе, только вдвоем, у меня дома и смотреть наши старые семейные фотографии. Я смеялась, рассказывая, какой уморительный в детстве был его друг и мой брат. Он просто обязан взглянуть. Нет? Уже смотрели? Я как раз собиралась испечь сегодня торт. Наполеон, одних тонюсеньких коржей двадцать штук, и все для нас двоих. Слипнемся, да? А если позвать братишку с Таней? Но к нам, а не к ним. Не надо никуда выходить из дома.

         Это было только однажды. Компания брата и их молодые подруги. Ровесницы. Я мельком взглянула на нас в зеркало – на нас вместе. Длинноволосый, широкоплечий, брови вразлет над светлыми глазами. На голову меня выше. Кто меня дернул сегодня надеть это дурацкое платье. Их молодые подруги. Я дословно чувствовала своей спиной их мысли. Я увела его оттуда. Я устроила ему ночью турецкий гарем и небо в алмазах, я была способной ученицей – так казалось мне. Но было, наверное, поздно.

   Я не верю в слезы эти,

                   Я не верю уж словам,

                   Встретимся на том мы свете,

                   Я хочу забыть тебя.                    

         «Марусь, ты хоть бы посмотрела на себя. Что ты ходишь, как какое-то чучело? Что на тебе за ужасная юбка? Ты извини, наша бабушка – и та постеснялась бы такую надеть. Ты же молодая девушка, ты должна следить за собой,» – говорила мне мама. В тот момент мне не для кого было следить за собой.

         Брату она ничего не говорила. Когда она приходила с работы, открывала дверь, отдуваясь, ставила у порога тяжелые авоськи… Брат подлетал к ней и хватал сначала не сумки – ее саму. В охапку, под мышки, и кружил, кружил, кружил по нашей тесной прихожей! Пока мама не начинала смеяться и протестовать, пока они не падали, закружившись. Маме было нечего сказать брату.

                 «У тебя удивительные глаза. Кто-нибудь говорил тебе, какие у тебя удивительные глаза?»

         «Нет.»

         «Но это правда. Зеленые в желтую точечку. Ты божья коровка, надо же, самая настоящая. Не верю, чтобы никто не говорил. И волосы…»

         «Что – волосы?»

         «Только никогда не стриги их, хорошо? Ты знаешь, на Востоке иные бабаи, плова нажравшись, вытирают руки не об абы что, заметь себе, а исключительно о волосы сидящих рядом женщин! Отрастишь?»

         «Отращу. И приготовлю тебе огромное блюдо плова. Попробуй не съешь.»

         «А грудь… ну, грудь да, конечно. Все-таки годы берут свое…»

         «Ах вот как? Тебя никто не просит лежать тут со мной рядом. И через слово намекать мне на мои годы. Тебя никто не просил связываться со старухой.»

         «Конечно. Я сам связался, и каюсь теперь, каюсь, каюсь и каюсь… Никогда больше не свяжусь ни с одной старухой. Старушка моя. Иди ко мне. Дядя геронтофил, так что иди и не бойся.»

   Я хочу забыть все это,

                   Я хочу забыть скорей,

                   Только ветер пролетает

                   Между каруселью дней.

         Дважды мне приходилось молчать во имя всеобщего спокойствия. Первый раз молчание длилось недолго. В этот день родители в кои-то веки раз поехали в театр. Буквально на «Лебединое озеро». Братишка где-то ошивался после школы, закинув домой портфель. Я порадовалась, придя домой – никого нет, можно оттянуться. Оттягиваться пришлось недолго – позвонила какая-то тетка. «Вы… - она назвала нашу фамилию. Я ответила, что да, мы. – Вы только не волнуйтесь…» Классическое начало фразы, с которой начинается паника. Потом она объяснила, что братишка лежит в больнице в приемном покое, его туда увезли на скорой прямо с детской площадки, он заехал на горку и вместе с велосипедом с нее упал. Он в сознании, но похоже, ушиблены почки. Больница была рядом – я скорей рванулась к нему. Долго искала. Потом нашла. Он улыбнулся мне из-за стеклянной двери – побледнел, морщился, но держался. Я присела рядышком на кровать. О чем было разговаривать? «Как же это тебя угораздило, что тебя с велосипедом понесло на горку?» Ясно было, что не ответит. Просто так. Играли. Я сидела и думала – Господи, только бы все обошлось. Он же еще такой маленький. Потом пришли врачи – переводить на отделение, нас попросили попрощаться, и я побрела домой. А дома как раз позвонили мама с папой. В антракте. «У вас все в порядке?» Что бы могло измениться, если бы они узнали? Лишних полтора часа спокойствия – раз в жизни, можно сказать, в театр выбрались. Вот тут я и смолчала. «Я была неправа?» – спросила я потом у мамы, после того, как в весенней синей ночи мы возвращались с ней от больницы – покружили под окнами, позвонились в справочное, но никто не дал нам ответа. «Не знаю, - сказала она. – Не знаю…»

         Второй раз молчание длилось дольше – с того момента, когда брат ушел в армию и прислал письмо из учебки вдруг мне лично. «Ты только не волнуйся…» - говорилось в нем после привета. Я прочитала – и, как он и просил, ничего не сказала маме. Потом он писал письма только нам вместе – о том, как скучает по черному хлебу, как красиво в Ташкенте цветет сирень и как хочется домой. Иногда писем не было подолгу, и тогда забота у меня была одна – ни взглядом, ни неосторожным словом не выдать своей паники, своего тихого ужаса, что сжигал меня эти недели, тянущиеся в безмолвной неизвестности. Как боялась я тогда звонков в дверь, телефонных звонков. Подходила всегда сама, - боялась, что услышу иначе несколько тихих слов и мамин крик. А потом, когда он вернулся, не написав нам ни слова о своем дембеле, когда он стоял у входной двери – отощавший, черный от загара, умопомрачительный десантник, и в тесной нашей прихожей стало светло от золотого сияния его медалей, мама наша, враз постаревшая и все понявшая, тихо сползла по стенке на пол.

         Братишка, помнишь, как я, повиснув на тебе, вытаскивала тебя из пьяной драки по идейным расхождениям, я вопила тебе: «Ты что, ты с кем связываешься? Это же новые русские!», а ты орал в ответ, что тебе это ультрафиолетово, и еще многое другое – я и не знала, что ты умеешь так материться. Как мы с тобой, втайне от родителей, конечно, собирали по знакомым деньги на ремонт какой-то машины, которую ты побил, сев за руль спьяну. А потом ты нашел нынешнюю свою работу и как-то резко остепенился. Ты обзавелся парадным костюмом. У тебя появилась Татьяна. Новая работа отнимала много времени – мы виделись все реже и реже…

         Братишка, миленький, помоги!

         Восемь вечера. За окном поднимается ветер. Я вижу, как в темноте макушки деревьев наклонились и стелются – к  востоку. Ветер завывает в щелях плохо заклеенного окна. Природа всегда была против нашего романа. Если мы собирались ехать гулять, собирались тучи, приносящие дождь. Если в кои-то веки собирались все утро проваляться в постели, солнце создавало в комнате африканский оазис сквозь оранжевые шторы.

         Неужели в этой промозглой черноте можно существовать одному?

         Неужели я была таким злом, по сравнению с которым даже сырой черный ветер – ничто?

         «Послушай, уже так поздно. Давай еще поговорим. Я сварю кофе. Сделаю хрустящего печенья в один момент. Ты же любишь хрустящее печенье. Куда ты на ночь глядя?»

         «Твое печенье всегда было бесподобно. Как и твои разговоры. Извини, я пошел.»

         «Но хотя бы объясни – за что?! Чего не хватало?»

         «Любви, видимо.»

         «Но была же, была любовь! Я люблю тебя, и я – тебя – просто – не – отпущу, понимаешь ты это?»

         «Нет, не понимаю. Я всегда был против любви во что бы то ни стало, любви сквозь стиснутые зубы. Нам пока еще есть что вспомнить, кроме взаимных попреков. И пока оно так – лучше не держи дверь, старушка.»

         Его в один момент ставшие жестокими руки, выступающие бисеринки крови на внутренней стороне моей ладони, кухонный нож на полу.

         «Ты нашла достойный способ добиться любви?»

         «Я прошу тебя!..»

         «Когда двое ненавидят друг друга – и все же исправно сопят вместе в одной кровати? Так надо, да? Извини, я еще не созрел для такой семейной жизни. Возможно, я ошибаюсь. Я еще слишком молод, девочка моя. Пусти.»

Бросай меня скорей,

         Бросай меня, любимый,

         Нам вместе быть теперь нельзя,

         Прости меня за все –

         Любовь была недлинной,

         И дальше жить мне без тебя.

         Братишка, только найди его, только найди. А слова, после которых он останется со мной навсегда, я сама уже нашла. Это будут не слова – это будет мое молчание. Молчание в третий раз и длиной во всю нашу с ним счастливую жизнь.

Без пяти десять. Нет, больше не могу.

- Алло, Таня? Привет. Маша беспокоит. Да, да. Я не поздно? Лешка не спит?

- Ой, Марусь, - она явно обрадовалась. И сразу – с места в карьер: - Как хорошо, что ты позвонила. Я сама тебе хотела уже звонить…

- А что такое?

- Ты только не волнуйся…

- Что случилось?!

Из дальнейших ее объяснений я поняла, что они с братом возвращались с какой-то вечеринки, по дороге переругались… Она вытащила из документов свеженькое свидетельство о браке, и швырнула  его в реку, благо что шли по мосту, а он просто нырнул с моста за ним – вот и все.

- Достал? – тупо спросила я. Будто это было самое важное.

- Да, достал. Но… сама понимаешь, он же чокнутый, Лешка. До дома добежали – и готово дело. Воспаленье легких. Он в больнице, но ничего страшного, я сперва перепугалась, а теперь ничего, нормально. Его там лечат, антибиотики колят. Уже получше. Слушай, я к нему завтра не могу. Работа, сама понимаешь. Может, съездишь?

- Да, конечно.

- И еще: ты это самое… Нине Алексеевне не говори, ладно? Она же с ума сойдет. Потом скажем – простудился, мы так решили. Не выдавай нас, ладно?

- Да, конечно.

- Спасибо, Марусь, выручаешь. Записывай, как пройти…

Я записывала и думала: надо купить апельсинов. Три килограмма. Братец с детства их любит. Танька об этом могла и не вспомнить. Так, апельсины, чай в пакетиках, печенье, сахар, банка, кипятильник… Что там еще может понадобиться, и чего у него может не оказаться? Конфеты  с темной начинкой. Парочку газет с кроссвордами.  Полотенце, мыло, бритва, зубная щетка… Да, самой бы не забыть взять тапочки, а то на отделение могут не пустить.

Кажется, мне опять есть чем заняться.

Ваш комментарий: